— Да мне наплевать, что ты супруга моего отпрыска, передавай квартиру и все денежные средства! — голос Галины Васильевны прорезал воздух подобно треснувшему стеклу.
— Что с вами происходит? — я застыла с ножом в руках, салат на разделочной доске внезапно расплылся в размытое пятно.
Странно, как стремительно трансформируется жизнь. Всего полгода назад мы с Максимом хохотали, укладывая вещи в чемоданы.
Саша подмигивал, заталкивая в багажник плавательное оборудование. «Наконец-то морская гладь», — шептал он, целуя меня в висок.
Тогда я не догадывалась, что в последний раз вдыхаю аромат его волос, что в последний раз слышу, как он называет меня «Олюшкой».
Море поглотило его мгновенно. Врачи что-то бормотали о спазме и ледяной воде. Помню крики на берегу и каменное оцепенение.
В морге Саша лежал с удивлённым выражением лица, будто сам не верил, что погрузился в вечный сон. По ночам, даже сейчас, я просыпаюсь от фантомного ощущения его дыхания на своей щеке.
Первые месяцы свекровь была для меня опорой. Приходила с ароматной выпечкой, помогала с вещами сына.
Мы вместе перебирали его рубашки, и она рассказывала истории про маленького Сашу, который отказывался носить свитера и прятал их за шкафом.
В такие моменты я видела в её глазах ту же боль, что жила во мне. Мы разделяли её, как хлеб, понимая друг друга без слов.
А потом что-то изменилось. Она стала реже появляться, звонки становились короче.
Когда я интересовалась, всё ли нормально, Галина Васильевна отвечала сухо: «Да, просто устала». И вот сегодня она вошла без предупреждения. Я услышала, как хлопнула входная дверь — у неё были свои ключи ещё с тех времён, когда Саша был здесь.
— Что случилось? — переспросила я, вытирая руки о кухонное полотенце.
Она стояла в дверном проёме, миниатюрная и какая-то сгорбленная, но глаза горели неестественным блеском. Сжатые губы превратились в тонкую черту, а морщинки вокруг рта стали глубже. — Я больше не могу на это смотреть, — процедила она. — Ты проживаешь в доме моего сына, который он приобрёл на деньги, которые я ему дала на первый взнос. Ты ходишь по полам, которые он выбирал. И самое ужасное — ты начала улыбаться.
Последнее слово она произнесла как обвинение. Что-то ледяное расползлось у меня под сердцем.
— Галина Васильевна, я не понимаю…
— Хватит изображать невинность! — она повысила голос. — Слушай внимательно. Мне надоело. Моего сына нет, а ты продолжаешь существовать, как будто ничего не произошло. Хватит жить в моём доме за счёт моего сына!
Воздух между нами сгустился. Максим был в школе, никто не мог прервать этот кошмар. — Дом принадлежал Саше, — спокойно произнесла я, хотя внутри всё дрожало. — Теперь он наш с Максимом по наследству. И деньги от страховки тоже.
— Ты никто, — вдруг совершенно спокойно произнесла она. — Жена моего сына — это временное явление. А я — его мать. Навсегда.
Она сделала шаг вперёд, и на секунду мне показалось, что в её глазах блеснули слёзы. Но их быстро поглотила злость. — Я требую, чтобы ты переоформила дом на меня. И перевела все деньги тоже. Я лучше знаю, как распорядиться наследием моего мальчика.
— А как же Максим? — мой голос неожиданно обрёл силу.
— Твой сын может остаться, — милостиво разрешила она, будто оказывала великую благодеяние. — Но ты — убирайся. И немедленно переведи всё на меня.
Наши взгляды столкнулись. В её глазах я не узнавала женщину, которая полгода назад обнимала меня и шептала: «Вместе справимся, Оленька».
— Нет, — я покачала головой. — Этого не будет.
И увидела, как её лицо исказилось от ярости.
— Ты не имеешь права отказывать мне! — Галина Васильевна сделала ещё один шаг в мою сторону. Её руки дрожали. — Ты должна уважать мои желания. Я его мать!
Я положила нож. Он звякнул о разделочную доску, и этот резкий звук на секунду прервал напряжение между нами.
— Я пытаюсь говорить спокойно, — мой голос звучал тише, чем я ожидала. — Вы сейчас говорите не как человек, которого я знала. Вы говорите, как человек, которого сожгло горе.
— А ты? — она почти выплюнула эти слова. — Ты уже улыбаешься, работаешь, живёшь! Неделю назад я видела, как ты смеялась, разговаривая по телефону! Смеялась! Пока мой Сашенька в земле!
Внутри меня всё сжалось. Да, я смеялась, разговаривая с коллегой по работе. Три секунды обычного человеческого смеха за полгода бесконечного горя.
И даже в этот момент часть меня чувствовала вину за каждую секунду жизни без Саши.
— У меня есть сын, — произнесла я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Ради него я должна жить дальше. Вы думаете, мне легко?
— Легче, чем мне! — она перешла на крик. — Я носила его под сердцем, я рожала, я ночами не спала, когда у него были колики!
А ты просто взяла готового мужчину и теперь сидишь, живёшь, ешь, дышишь, будто тебе всё позволено!
Внезапно я почувствовала усталость. Такую глубокую, какую не чувствовала даже в первые дни после случая. — Вы путаете любовь с собственничеством, — сказала я, удивляясь собственному спокойствию. — Ваш сын любил нас обоих. И не завещал всё вам. Потому что знал, что мы с Максимом — его семья.
Я увидела, как что-то холодное мелькнуло в её глазах.
— Ты мне не дочь! — процедила она. — Никогда не была! И теперь мне плевать. Хочешь, чтобы я не устроила скандал? Переводи деньги. Я принесла договор.
Она вытащила из сумки бумаги и швырнула их на стол. Листы разлетелись, один упал на пол.
— Вы угрожаете мне? — спросила я, чувствуя, как внутри поднимается что-то похожее на гнев. Не саму себя я защищала сейчас — я защищала Максима, его право на дом, его наследство от отца.
— Я не угрожаю, — она скривилась в улыбке. — Я предупреждаю. Ты не знаешь, на что я способна. Я могу рассказать всем, как ты обращалась с моим сыном. Как ты тратила его деньги. Как ты радуешься, что его нет.
От несправедливости этих слов у меня перехватило дыхание. Я потянулась к телефону. — Что ты делаешь? — напряженно спросила свекровь.
— Я вызываю полицию, — мои пальцы уже набирали номер. — Вы угрожаете мне. Давите. Вторгаетесь в мой дом. Это называется психологическое насилие.
Галина Васильевна застыла. Её лицо на мгновение исказилось от страха, но она быстро взяла себя в руки. — Не посмеешь, — прошипела она.
— Здравствуйте, — мой голос в трубке прозвучал неожиданно твёрдо. — Моё имя Ольга Тимофеева. В мой дом вторглась родственница, которая вынуждает меня переписать наследственное имущество…
Краем взгляда я уловила, как свекровь торопливо собирает разбросанные бумаги. Пальцы её плохо слушались, документы выскальзывали, а плечи подрагивали. — Я покидаю это место, — выдохнула она, словно обжёгшись. — Это не конец, Оля. Это даже не пауза.
Её очи сузились, в них колыхалась смесь раненой гордости и скрытой угрозы. Я невольно выпрямилась.
— Минутку, — произнесла я в трубку, прикрыв микрофон ладонью. — Обстановка меняется, но мне всё равно необходимо задокументировать происходящее.
Галина Васильевна замерла в дверном проёме, вцепившись в ручку сумочки так, что побелели фаланги пальцев. В её взоре промелькнуло что-то настолько чужеродное, что по спине пробежал озноб. — Саша допустил оплошность, когда остановил свой выбор на тебе, — её голос звучал как треснувшая фарфоровая чашка.
— А я ежедневно благодарю провидение за эту «оплошность», — мои слова прозвучали мягко, но каждое было произнесено предельно чётко. — И буду благодарить, пока жива.
Дверь захлопнулась с таким грохотом, что хрустальные бокалы в серванте отозвались испуганным перезвоном.
Закончив разговор, я медленно опустилась на край стула. Конечности дрожали, как после длительного марафона. В душе царила пустота и горечь.
В углу кухни стоял портрет Саши. Он улыбался — такой живой, такой настоящий. Я смотрела на его черты и размышляла: как бы ты поступил сейчас? Как бы ты защитил нас?
Прошло двадцать один день. Свекровь более не показывалась. Я меняла запорные механизмы на входных дверях, вздрагивала от каждого телефонного звонка и пристально изучала лица прохожих, когда забирала Максима из образовательного учреждения.
В субботний день встретила соседку свекрови — Зинаиду Петровну. Она окликнула меня во дворе торговой точки:
— Ольга, подожди! Как ты? Давненько тебя не видела.
В её очах читалось искреннее сострадание. После инцидента с Сашей многие смотрели на меня именно так — смесь сожаления и неловкости, будто вдовство являлось заразным недугом.
— Нормально, благодарю, — ответила я. — А вы как?
— Да всё как обычно. Галину навещаю регулярно, — она понизила тон. — Совсем плоха стала. Лежит, никого не принимает. Почти ничего не ест. Я ей бульон принесла вчера — нетронутый стоит.
Что-то сжалось внутри. Несмотря на всё, что случилось, я не могла радоваться чужому страданию. — Она… упоминала обо мне? — спросила я, не зная, зачем мне эта информация.
— Нет, — покачала головой Зинаида Петровна. — Вообще мало говорит. Только сидит и наблюдает за фотографиями Саши. Альбомы перебирает. А в четверг скорую вызывали — давление подскочило.
Весь день я передвигалась с тяжестью в грудной клетке. Вечером, когда Максим выполнял домашнее задание, достала лист бумаги и начала писать.
«Галина Васильевна, я осознаю Вашу боль. Поверьте, я тоже скучаю по нему каждый день. Но я не позволю разрушить то, что осталось. Ни Вам, ни своему горю. Если когда-нибудь Вы захотите увидеть в нас семью — мы будем. Но никогда — по принуждению или из страха. Максим тоскует по Вам. Я тоже скучаю по той женщине, которая помогала мне первые месяцы. Но я должна оберегать нас обоих. И память о Саше — тоже. Дверь для Вас открыта. Но только если Вы войдете с миролюбием». Запечатала послание в конверт и попросила Зинаиду Петровну передать. Отклика не последовало.
Через семь дней она позвонила. Голос звучал надтреснуто, словно повреждённый сосуд:
— Оля, прости меня. Я не знаю, что на меня нашло.
Я молчала, не зная, что сказать. Простить — легко произнести, сложно осуществить.
— Вчера мне явился во сне Саша, — продолжила она. — Он стоял в дверном проёме и качал головой. Потом произнёс: «Мама, так нельзя». И я проснулась с мокрым от слёз лицом.
— Галина Васильевна…
— Нет, позволь мне завершить, — ее голос окреп. — Я осознаю, что наговорила ужасных вещей. Знаю, что явилась в твой дом с угрозами.
Я была не в себе. Горе поглотило меня изнутри. Я искала, кого винить. И нашла тебя — потому что ты продолжала существовать.
В трубке повисла пауза.
— Я не прошу восстановить прежние отношения. Я понимаю, что это невозможно. Просто хочу увидеть Максима. Если ты разрешишь.
Мы договорились на субботу. Свекровь принесла пирог и новую игровую консоль для Максима.
Я заметила, как она постарела — морщины стали глубже, волосы седее. Она перемещалась осторожно, словно опасалась разбить невидимую преграду между нами.
Мы пили чай на кухне. Максим прижимался ко мне, напряженно поглядывая на бабушку. Я чувствовала, как быстро бьется его сердце. — Ба, хочешь взглянуть на мой новый проект по физике? — наконец спросил он.
— Конечно, родной.
Они отправились в его комнату. Я слышала, как Максим что-то увлеченно объясняет, а она внимает и задает вопросы. Обычная беседа бабушки и внука. Такая хрупкая, такая ценная.
Вечером, когда Галина Васильевна уже собиралась уходить, она внезапно взяла меня за руку:
— Я не заслуживаю твоего прощения, но я прошу его.
— Мне нужно время, — честно ответила я. — Но я не держу зла. Саша хотел бы, чтобы мы были семьей.
Она кивнула и ушла. В этот раз тихо закрыв дверь.
Позже, когда Максим заснул, я вышла в сад позади дома. Создавали мы его вместе с Сашей — он грезил о яблонях и вишнях. Большинство деревьев были еще совсем молодыми.
Я смотрела на звезды, мерцающие сквозь ветви. Ночной воздух обнимал меня, но я не спешила уходить.
В этой прохладе, среди молодых деревьев, впервые за многие недели моя душа не сжималась от боли.
— Знаешь, — произнесла я, глядя на созвездия между ветвями, — я сражалась не за себя. За Максима. За ту частичку твоей души, что продолжает жить в нас обоих. И пока я дышу, эта частичка не погаснет.
Мне показалось, что одна из яблонь чуть качнула ветвями в ответ. Я прикоснулась к гладкому стволу. Саша говорил, что деревья — это терпение, воплощенное в жизнь. Они растут медленно, но живут долго.