— Мам, ну сколько можно жаловаться? Сердце болит — так у кого оно в твои годы не ноет? — раздражённо бросила Людмила в телефон. — Чем больше обращаешь внимание — тем хуже себя чувствуешь. Только голову морочишь себе да мне нервы треплешь. А я, между прочим, на работу должна успеть! Лежи себе, потолок смотри — пенсия ведь есть. А мне до твоих лет ещё расти и расти…
Её голос становился всё резче, почти злым.
— И не звони каждый день! У меня своих дел невпроворот!
С этими словами Людмила раздражённо нажала отбой и швырнула телефон на диван.
— Когда же это всё уже закончится? — вздохнула она в пустоту, закатывая глаза. — Девяносто скоро стукнет, а всё какие-то мечты, планы… Честь знать, давно бы пора…
Впрочем, за её недовольством крылась и другая причина. Брат — Игорь — давно перестал отвечать на звонки, и вся забота о матери легла на Людмилу. А у неё и работа, и семья, и свои дети требуют внимания.
В мыслях у неё постоянно крутилось одно: дом в деревне. Хороший, ухоженный, стоит у самой реки. И как раз недавно появились покупатели из Мурманска — готовы заплатить сумму, о которой и не мечтала. Но одно «но»: мать жива. Хотела было перевезти её в город, оформить в какой-нибудь пансионат для пожилых — там и уход, и питание, и порядок. А родным ни забот, ни хлопот. Вот только если Евдокия заподозрит, что ради продажи её забирают — может и не подписать согласие.
Так и живёт пока одна, а Людмиле никак руки не доходят решить вопрос. А Игорь и вовсе молодцом прикидывается — будто его это вообще не касается.
Людмила машинально наносила лак на ногти, размышляя с досадой:
«Вот у Катьки мама быстро умерла — без долгих мучений. Дочке квартиру оставила в городе. А мне что? Дом в глухомани, который не продашь. И неизвестно, сколько ещё терпеть. Эти покупатели, правда, говорили — через пару лет собираются в тёплые места…»
А в это время в далёкой деревне, в старом деревянном доме, где зимой единственным обогревателем была русская печь, на потёртом диванчике сидела Евдокия. Под одеялом, с руками, сложенными на коленях, она смотрела в окно. Слёзы высохли — плакать уже не было сил. После смерти мужа, Степана, жизнь потеряла краски. Единственной утешительницей стал их кот Беляш — упитанный, ленивый, но такой родной.
История его появления в доме была почти семейной легендой. Однажды Степан услышал слабое мяуканье среди грядок. Раздвинул траву — и нашёл тощего, еле живого котёнка. Не раздумывая, принёс его домой. Выкармливали вместе — с пипетки, козьим молоком. Беляш вырос здоровым, пушистым и даже немного наглым. Он был предан Степану всей душой. После его смерти сильно загрустил, но со временем привязался к хозяйке.
Сейчас Евдокия думала о нём чаще всего:
«Ну помру я — и ладно. А Беляша куда? Его сразу выгонят. Никому он не нужен. А он ведь как сын родной…»
Ради кота она и дрова в сарай пошла, и суп сварила, и старую шаль накинула. Потому что Беляш не любил холод и всегда ползал под одеяло.
К полудню дом согрелся, печка разошлась. Бабушка посидела за вязанием — в коробке лежали аккуратные пакетики с носками и пинетками, разложенные по цветам и размерам.
— Голубенькие — для Игорька… — шептала она, доставая клубки. — Всё не приезжает… Но у него семья, понимаю…
В одном пакете — крошечные носочки для внучки, которую она ни разу не видела. В другом — для Тани, старшей внучки. И для детей Людмилы тоже были носки — все разного цвета, с узорами, с косичками. Она вязала про запас, надеясь, что когда-нибудь они пригодятся. Что внуки приедут. Что дети вспомнят.
А пока рядом был только Беляш. Он мяукнул с печки, будто понимая всё.
— Живём, Беляшик… — прошептала Евдокия. — Как можем…
Однажды вечером стало совсем плохо. Сердце колотилось, ноги налились свинцом. Прилегла на диван, прикрылась платком. И тут к ней заглянула соседка Валя — добрая, но с характером.
— Евдокия, опять одна? Зачем тебе телефон дан — чтобы пыль собирал? Я через дорогу живу — звони, если плохо! — ворчала она, затапливая печь и насыпая корм коту.
— Да не кричи ты, — слабо отмахнулась Евдокия. — Присядь, хочу сказать…
Валя устроилась поудобнее, сняла фартук.
— Ты только не смейся… Если что — возьми Беляша к себе. Ему простора надо, а в городе ему будет тяжело. А ты его не бросишь, он тебя любит.
— Да куда ты собралась? Живи сто лет! — ответила Валя, но добавила: — Не переживай, пригляжу. Ворчун, конечно, но ласковый. Видно, знает, когда тебе тяжко, и греться лезет.
— Спасибо… — прошептала Евдокия и закрыла глаза.
Когда Валя ушла, в доме повисла тишина. Беляш, как всегда, улёгся у ног — согревал. Может, и неудобно, но разве она могла его прогнать?
Мысли кружились, как осенние листья. То вспоминался первый класс Людмилы, то Игорь, гонявший по деревне с палкой наперевес. Особенно часто всплывал один эпизод: Степан подарил сыну велосипед, и тот пропадал целыми днями. Раньше хоть на обед заглядывал, а потом и этого стало мало.
Тогда Евдокия снова отправилась на поиски. Обошла всю деревню — нет Игоря. Сердце заныло. Уже стемнело. Пошла к Вовке — приятелю мальчика.
— Не видел моего-то? — спросила она встревоженно.
Парнишка помялся, но после лёгкого подзатыльника от матери сдал позиции:
— Мы на карьере были… Он с трамплина прыгал. Велосипед… ну, не получалось у него. А когда все разошлись, он остался. Говорил — будет пробовать ещё.
Евдокия даже не дослушала. Сердце ушло в пятки, ноги сами понесли её туда — к карьеру. Всё внутри сжалось: только бы Игорь был жив, только бы не пострадал… Господи, пусть будет цел. Пусть шалит, пусть балуется, но только оставь его мне.
Перед глазами мелькали воспоминания: как он болел в детстве, как просил варенья по ночам, как ругался с отцом, как однажды обиделся и два часа прятался на чердаке.
Добежав до места, Евдокия огляделась — темно, пусто, лишь ветер гоняет пыль. Спустилась вниз, осторожно разглядывая окрестности. Уже хотела уходить — и вдруг услышала всхлип из-за кустов.
Она бросилась туда и замерла: на земле сидел Игорь, прижимая к себе велосипед без переднего колеса. Лицо в слезах.
— Сынок, ты цел? Что случилось? Где болит? — она сразу же начала ощупывать его руки, ноги, лицо. На вид — пара ссадин, ничего серьёзного.
Мальчик заревел ещё сильнее.
— Где тебя зацепило?! Скажи же! — почти выкрикнула она.
— Мне не больно… — наконец прошептал он. — Я просто… я сломал папин велосипед… Его подарок…
Снова разразился рыданиями.
— Ох, мой маленький горемычный, — прижала его к себе Евдокия. — Да плевать на этот велосипед! Главное — ты цел! Пусть весь рассыплется, лишь бы ты был рядом!
— Я не пойду домой… Папа расстроится… — всхлипнул Игорёк, опуская взгляд.
Евдокия присела перед сыном, заглянула ему в глаза и мягко, ласково заговорила:
— Сынок, велосипед — это всего лишь железо. Его можно починить, заменить, подкрутить. А вот если бы с тобой что-то случилось… тогда нам бы с папой стало не по себе. Мы тебя любим больше всего на свете. И никакая поломанная рама не стоит твоего здоровья.
Мальчик смотрел на маму широко раскрытыми глазами, постепенно успокаиваясь.
— Мы бы, может, и повысили голос, — продолжила она, обнимая его, — но от страха, а не от злости. Ведь когда с тобой что-то случается — мы теряем покой.
Они медленно направились домой. Игорь притих, но у самого крыльца снова расплакался — теперь жалко было не только велосипед, но и содранные коленки, которые предстояло смазывать зелёнкой. Он уткнулся в мамин подол, растирая слёзы по ткани.
На крыльце их уже ждал Степан. Он взглянул на жену, которая одной рукой держала перекошенный велосипед, а другой — поддерживала сына, и лишь вздохнул. Игорёк начал, заикаясь, рассказывать о своих каскадёрских амбициях, о попытке повторить трюк и о том, как всё пошло не так.
— Каскадёры, между прочим, — сказал Степан с легкой усмешкой, — даже со шишкой на лбу не плачут.
После этих слов он ушёл в сарай. Свет там горел почти до рассвета. Евдокия знала: лучше не мешать. Когда Степан работал, лучше не соваться. Так он всегда делал — вместо того чтобы шататься по деревне, он находил дело по дому. Она всегда считала, что ей повезло с мужем.
Когда он ухаживал за ней в молодости, Евдокия сначала даже не обращала внимания — слишком спокойно, без пафоса. Не как другие: те давали глупые комплименты, дарили безделушки. А Степан — практичный, надёжный. То шапку модную принесёт, то сапожки, которых нет ни у кого.
Когда он пришёл к родителям с предложением руки и сердца, она уже знала — это тот самый человек. На свадьбе все завидовали, глядя на её наряд, и подталкивали своих женихов: «Бери пример!»
Утром Игорь проснулся от запаха блинов. Он босиком побежал на кухню — и замер.
Там, как новенький, стоял его велосипед. Чистый, блестящий, будто и не падал никогда.
Мальчик потёр глаза, вспоминая ночные звуки — скрип, щелчки, стук молотка… Теперь всё стало понятно. Это папа всю ночь чинил его двухколёсного друга.
Слезы хлынули из глаз — теперь уже от счастья. Он бросился к родителям, крепко обнял их и прошептал:
— Вы у меня самые лучшие. Я вас люблю. Никогда от вас не уеду, буду с вами всегда. Вы не умрёте… никогда.
Для взрослых это могло показаться ребячеством, но для него — это была самая настоящая клятва. Евдокия провела рукой по его растрёпанной голове и чуть не расплакалась.
А потом вдруг задумалась: когда в последний раз видела Игоря? Посчитала — с тех пор, как похоронили Степана, прошло больше четырёх лет. И сын так ни разу и не объявился…
Слёзы навернулись на глаза. Что за работа у Игоря такая тяжёлая, что ни минуты свободной? Или жена его совсем замучила? Загнали парня, совсем забыли, что он тоже нуждается в отдыхе.
— Завтра попробую ещё раз позвонить, — решила Евдокия, вытирая глаза платком. — Может, хоть ответит…
Но сердце сжималось от тревоги. А вдруг с ним что-то случилось, а она не знает? Может, Людмила в курсе, но молчит, чтобы не волновать старушку?
— Может, потому и не приезжает? Боится проболтаться невзначай… — думала она, глядя в окно, где сгущались сумерки.
Решила: если и завтра не дозвонится, поговорит с Людмилой напрямую. Вытянет правду. Но быстро вздохнула — бесполезно. Та, как обычно, отмахнётся, скажет: «Потом перезвоню», и снова затишье на месяцы.
— Жалко вас всех… — прошептала Евдокия в тишину. — Нынче молодым тяжело. Работают с утра до ночи, семье времени не остаётся, не то что к матери в деревню съездить.
И Людмила, видно, не рада жизни. Всё дерганая, взгляд потухший. Если бы всё было хорошо, разве стала бы так редко навещать? Но годы проходят — ни весточки.
Евдокия задремала. Приснилось, как у Людмилы был выпускной. Тяжёлые времена: колхоз развалился, зарплаты прекратились. Всё держалось на хозяйстве, но денег — ни копейки. А дочка мечтала красиво выглядеть на этом важном вечере.
— Мам, а во что я пойду? — каждый день спрашивала она, вглядываясь в материнское лицо.
Евдокия лишь качала головой. Они с Степаном вечерами сидели и высчитывали: платье, туфли, причёска… Даже десятой части не собрать. И у кого занять — у всех одно и то же.
Однажды Людмила подслушала их разговор. Вбежала в комнату, плача:
— Не надо ничего! Я никуда не пойду!
Евдокия посмотрела на мужа. Помолчала и предложила:
— Продадим моё кольцо. Обручальное. Мама передала тебе — но если дочке тяжело, что за ценность?
Степан сначала возражал, но потом согласился. Евдокия поехала в город. Людмила ничего не знала.
Вернулась Евдокия вечером — уставшая, но с блестящими глазами. До выпускного оставалось всего два дня.
— Мам! — закричала Людмила, заметив пакеты. Она застыла на месте, а потом взвизгнула: — Это мне?! Серьёзно? Мне?!
Она прыгала, обнимала то платье, то маму, потом снова хваталась за коробку с туфлями. Платье оказалось потрясающим — будто со страниц модного журнала. А туфли — словно из мечты. В тот вечер в доме зазвучал смех.
На выпускной Людмила пошла как настоящая принцесса. Среди девочек в перешитых платьях и скромных нарядах она выглядела особенно — яркая, счастливая, раскрасневшаяся. Родители смотрели на неё и не могли наглядеться.
После праздника Людмила вернулась домой сияющей. Долго рассказывала, как всё прошло — как мальчишки предлагали проводить, как хвалили учителя. Родители слушали, переглядывались и понимали: всё было не зря. Пусть говорят, что продажа обручального кольца — к беде. Какая беда, если дочка счастлива?
Но наступило утро…
И Евдокии больше не было.
Дом встретила Валя — соседка и близкая подруга. Заглянула с банкой сметаны — и сразу поняла. Тихо, глухо, только Беляш метался у ног и жалобно мяукал.
Всё стало ясно без слов. Ещё вчера Валя заметила, как осунулось лицо подруги. Подумала: не к добру. И вот — её уже нет.
— Жалко… — прошептала Валя, вытирая слёзы. — Хорошая была женщина. Только детей всё ждала, как света в окне.
Комната казалась чужой. Вещи на месте, тишина — давящая, звенящая. Валя обошла дом, заглянула во все уголки, но ничего не тронула. Это не её дело. Приедут дети — сами разберутся.
Она позвонила Людмиле. Та ответила сразу. Услышав новость, вздохнула — будто давно ждала такого поворота.
— Я всё организую, — сказала она. — Но сама приехать не смогу — времени нет.
Валя уговаривала, просила хотя бы приехать проститься, но трубка оборвала разговор. Через несколько часов к дому подъехала машина, забравшая Евдокию. Валя бережно закрыла дверь, спрятала Беляша под куртку и медленно пошла домой. На сердце лежал камень.
Дом Евдокии стоял пустым долго. Никто не подходил, не открывал окна, не растапливал печь. Валя предполагала, что мать похоронили в городе. Дети не объявлялись. Грустно это — рядом со Степаном, отцом, никто не стоит. Хотя разве так должно быть?
Но через пару дней Валя пришла на кладбище навести порядок на могилах родных. И вдруг остановилась: рядом с мужем теперь лежала и Евдокия. Слёзы сами собой покатились. Значит, совесть-таки проснулась. Она опустилась на колени, поправила надгробие, положила цветы и шепнула:
— Теперь ты снова рядом. Я буду приходить, рассказывать тебе, как здесь всё. Как раньше…
Тем временем в городе Людмила безуспешно пыталась дозвониться до Игоря. Его телефон не отвечал уже несколько часов, и это начинало её раздражать. Завтра должны были прийти покупатели из Мурманска — показывать дом, возможно, подписывать договор. А Игорь, как всегда, игнорировал звонки.
Когда он наконец ответил, Людмила еле сдержалась, чтобы не крикнуть:
— Ты где пропадал?! Я уже часами звоню!
— Что случилось?
— Завтра гости приезжают. Нужно показать дом. Мы ведь договаривались — как только вступим в наследство, поделим всё поровну. Не тяни, это важно.
Игорь помолчал, затем сказал:
— Ладно, съезжу. Автомобиль давно хотел поменять. Шанс заработать — не упущу.
Утром они встретились и направились в деревню, где когда-то прошло их детство. Весеннее утро было тёплым, воздух пах молодой травой и свежей землёй. Возле дома их встретила сирень — один куст цвёл белыми цветами, другой — сиреневыми.
— Помнишь, как мы их сажали? — задумчиво произнёс Игорь. — Я с отцом — этот. А ты с мамой — тот, возле бани. Ты тогда расплакалась, потому что хотела именно сиреневый.
Людмила улыбнулась:
— Если бы не напомнил — и не вспомнила бы.
— Ладно, достаточно воспоминаний, — вздохнула она. — Дело важнее.
Ключ, как и прежде, лежал под кирпичом. В доме всё осталось по-прежнему — даже пыль лежала, как будто время остановилось. Людмила немного замялась, вспоминая детство, но быстро взяла себя в руки и начала показывать дом гостям.
Пока Игорь с мужчиной осматривали двор, женщины остались внутри. Людмила водила их по комнатам, рассказывая о жизни матери. Последней осталась комната, где жила Евдокия. Открыв дверь, они замерли.
Всё пространство было завалено аккуратными стопками вязаных носков. Каждая — с запиской. Людмила подошла к одной из них и взяла листочек. Почерк был знакомым — материнским, немного неровным.
«Игорёк» — было написано на бумаге. В стопке лежали плотные шерстяные носки — тёмные, строгие. Их было около пятидесяти пар. Каждый связан с любовью, каждый стежок — как частичка её души.
— Она знала… — прошептала Людмила. — Знала, что скоро уйдёт. Хотела, чтобы ты всегда помнил её.
Игорь протянул руку, коснулся носков — и ему показалось, будто прикоснулся к матери.
Следующая стопка была разделена на две части. Одна — для внуков. Другая — для Людмилы. Здесь лежали носки всех размеров — от крошечных пинеток до почти взрослых. Они были собраны и рассортированы по возрасту.
— Получается… — пробормотал Игорь, — мама с самого рождения каждого внука вязала носки? С каждым годом добавляла всё больше? А они так и не получили ни одного…
Он осёкся. Перед глазами стояла картина: старая женщина одна в тишине, вяжет, перебирает петельки, шепчет имена, веря, что однажды кто-то придёт.
Это был удар.
Игорь резко вышел на улицу, закурил и сел на лавочку у ворот. Он сидел согнувшись, будто под тяжестью невыносимой вины.
Подошла Валя. Остановилась, скрестила руки на груди и с мягким укором посмотрела на него.
— Ну вот и приехали… — сказала она. — Наследство заманило. А когда жива была — ни звонка, ни визита.
Игорь молчал, опустив голову.
Валя вошла в дом. Увидев Людмилу, сидящую на полу среди аккуратных гор носков, она немного смягчилась — строгость в её лице сменилась печалью.
— Ждала вас, — тихо начала Валя, почти шёпотом. — Сколько слёз пролила — не передать словами. Для каждого — пара. На Новый год — свои, на день рождения — особенные. Просто так — потому что внучка родилась… Всё думала: «Вдруг приедут, а я ещё не успела связать…»
Она замолчала, собираясь с мыслями.
— Ждала вас на свои именины, ждала на ваши праздники. А потом снова плакала. Вы даже представить не можете, как вы были рядом у неё в голове. Она всё оправдывала вас: то работа, то дети болеют, то просто нет времени…
— А в последнюю ночь… — Валя глубоко вздохнула. — Я была у неё днём — совсем уже слабая. А ночью заметила свет в окне. Заглянула в щель — видит Бог, не хотела мешать… Она сидела на полу, перекладывала носки, шептала, кому какие. Красные — Людмиле на Новый год. Коричневые в полосочку — Игорю на день рождения. Помнила обо всём.
Валя опустила взгляд.
— Утром захожу — лежит, спокойная, будто просто задремала. А носки разложены, подписаны… Даже не успела убрать. Я их трогать не стала. Решила — пусть сами всё увидите.
Пока она говорила, в комнату вернулся Игорь. Молча опустился на диван, закрыл лицо руками. Людмила сидела среди носков — не кричала, не рыдала, а просто плакала. Тихо, глубоко, по-настоящему.
Тишина казалась густой, плотной — будто слышно, как оседает пыль. И вдруг её нарушило мяуканье из коридора. Все вздрогнули. В дверях появился Беляш — старый кот, живший с Евдокией. Он важно прошествовал в комнату и, как ни в чём не бывало, запрыгнул к Игорю на колени.
— Беляш?.. — удивлённо выдохнул тот. — Неужели ты ещё жив?
Он потрепал его за ухо, а кот доверчиво замурлыкал.
Когда покупатели уехали, Игорь и Людмила остались одни. За столом напротив друг друга. Игорь растопил печь, бросив в неё поленья. Людмила быстро приготовила бутерброды, но есть никто не хотел.
Игорь не мог усидеть на месте. Его будто кто-то подталкивал — то вспоминал скворечник, сделанный с отцом, то находил старую табличку на бане. Всё вокруг было наполнено воспоминаниями — тёплыми и больными.
Людмила сидела молча, глядя в окно. Она чувствовала себя выжатой. Будто внутри образовалась пустота. Не знала, почему ей не хочется продавать дом — быть может, это были не стены, а сама память, корни, материнская любовь.
Наконец Игорь вернулся с улицы, присел перед сестрой.
— Слушай, а до каникул у нас недолго осталось. Я могу приехать с семьёй на пару недель. Можно тут что-то подремонтировать, показать детям, где я рос, сходить на рыбалку…
Людмила задумалась, потом кивнула:
— Мы тоже можем приехать. У моих детей тоже каникулы начнутся. Обрадуются свежему воздуху.
В тот вечер они не поехали обратно в город. Игорь до вечера возился во дворе — поправил забор, смазал калитку. Людмила убиралась дома: намывала полы, вытряхивала ковры, проветривала комнаты. Создавалось впечатление, что готовятся к чему-то важному — к встрече родных.
Валя, наблюдая это из окна, подумала:
— Ну вот, значит, решили продавать. Прибрались перед показом.
Утром она отправилась на кладбище.
— Надо проверить, ничего ли ветром не повредило, — решила она. — И заодно к Евдокии загляну — расскажу, что дети приезжали, что дом продавать собрались. И носки её нашли.
Собирая обломанные веточки, Валя вдруг услышала приглушённые голоса. Подняв глаза, она увидела Игоря и Людмилу. Они стояли на коленях у могилы матери, говорили с ней — как с живой.
— Прости нас, мамочка…
— Привезём внуков, покажем им дом…
— И сюда их приведём, чтобы ты с папой увидела, какие они выросли…
Валя не смогла сдержать слёз. Тихо вышла из-за оградки и медленно пошла в сторону деревни. Шла, думая:
— Нет, больше не буду их упрекать. Они всё поняли. Без слов. Только вот поздно. Для Евдокии — слишком поздно. Но, может, хоть для их детей будет иначе. Чтобы они всегда помнили, где их корни.